[indent] Пятому всегда м а л о.
[indent] Хочется пространство и время рвать зубами, а ему позволяют лишь пальцами перебирать неловко. Он мог бы увидеть рассвет человечества и закат мира, мог узнать тайну пирамид и помочь открыть огонь, но вместо этого стоял в меловом кругу и пытался перенестись в разные углы комнаты по щелчку пальцев Реджинальда Харгривза. Для него эта задачка давно уже не ореховая скорлупа о которую можно сломать молочные зубки; по сложности это на уровне поиска чистых носков рано утром. Ему с самого раннего детства папа с ложечки скармливал перемолотые в пюре сказки о величественных героях. Ложечку за маму, за папу, за справедливость, за твои будущие свершения, за ваши с братьями и сестрой [лишь одной из двух // ноздри втягивают воздух резко и раздраженно] великие победы, за громкие заголовки и сувениры с вашими лицами, выпускники Академии Амбрелла. Ты вырастешь и станешь героем и тоже будешь воевать, все так же будешь носить маску, пусть все и будут знать твоё имя [номер, просто номер]. Пальцы невольно скользят по нитям, образующим на пиджаке цифру пять. Порядковый номер его экстраординарности, его значимости. Все думают, что первый — лучший, но на деле иерархию считали снизу вверх и первый был худшим. Бесполезная сила, что не сдерживается умом. Лютер похож на щенка золотистого ретривера, он счастливо машет хвостом когда видит Эллисон и грустно опускает голову, когда она проходит мимо, он предан отцу и его идеалам.  [indent] Идиот.
[indent] Разрывает рукой пространство сильней, чем положено: шершавая древесина двери впивается в кожу, он чувствует ее ладонями, чувствует каждым позвонком. Во рту злость разливается, заполняет медленно всё тело. Папа никогда бы не позволил себе цокнуть языком, но этот мысленный жест повисает в воздухе вперемешку с разочарованием. Пятый прикусывает кончик языка, молчит, вспоминает: раньше слова лились из него потоком, кусачие и правдивые, резали будто бритвой. У них был хороший учитель, об этом его семья знает все. Ни одной тренировки без унижений, ни одного завтрака без упрека.  Слова раньше давались на порядок проще, не отзывались болью загнанного животного, а солнце всходило там, где ему полагалось. Пятому нравилось раскрывать рот в ответ, нравилось видеть, как топится лед терпения у отца, как мать поджимает губы и как Лютер мысленно просит заткнуться [в слух не скажет ничего, он папочкин любимый щенок, он послушный как золотая рыбка которую просят не выходить на сушу]. Сейчас бравады в нем немного поубавилось, это заслуга Вани, которая испуганно таращит глаза и качает головой, зная, что его ждет очередное наказание.
[indent] А Пятому плевать, а Пятому мало.
[indent] Мальчик без имени учится не отказывать себе в желаниях — делает, что вздумается, что хочется, а не то, что нужно и правильно — выдуманное кем-то другим в вечное наказание. Пятый учиться себя не винить, не стыдиться — едва ли не впервые думает сначала о себе, а лишь потом о прочих, но чаще всего ни о ком не думает в принципе, так ведь легче, так проще. Пусть воспитывался героем, это не значит, что обязан все муки каждого из несчастных через себя пропускать [если каждому попытаться помочь, то и столетия не хватит, так может лучше помочь себе?]; дар дан ему, чтобы он был сильнее, быстрее, лучше всех прочих, а не затем, чтобы он рассыпался под гнётом меловых кругов и невозможности поменять ход истории. Кулаки сжимаются, чуть отросшие ногти впиваются в нежную кожу; Пятый упрям как баран и отступать не намерен. Реджинальд велит вернуться назад и попытаться снова, снова и снова и снова и снова. Не в этот раз. Голос отца звенит очередным стаккато, разрушая всё, что только можно — в особенности людей [детей]. Пятый смотрит прямо в пол и представляет, что он — рупор для немого, ходули для парализованного, книга для запущенного случая дислексии. Ему навязывают выборы и роли, он их отпихивает с упорством, думает о том, что сможет гордиться собой позже, в глаза отца смотреть избегает, хороша храбрость, когда боишься поднять взгляд [но никому об этом знать ведь не обязательно].
[indent] — Нет, — Мальчик с тысячей имен, мальчик без единого имени, мальчик-цифра со сжатой до скрипа челюстью наконец поднимает глаза и поясняет старику. — Я не буду как твоя послушная жаба прыгать по углам. Доброй ночи, отец.
[indent] Дверью не хлопает [потому что незачем], просто
[indent]  [indent] делает
[indent]  [indent]  [indent] шаг
[indent]  [indent]  [indent]  [indent] в
[indent]  [indent]  [indent][indent][indent]пустоту
[indent] На чердаке душно и воздух вешает на шею липкое ощущение того, что ночь никогда не кончится. Пятый сбрасывает пиджак на пыльный пол и распахивает окно, впуская немного шума/света/воздуха и жизни. Направляется в розетке, по пути задевая дрожащими пальцами стеклянные шарики гирлянды [те в ответ испуганно перешептываются мелодичным звоном]. Чердак когда-то был его личным укрытием, тайной крепостью, в которую можно зайти и спрятаться от мира высокопарных речей. Здесь было серо, уныло и в общем-то, довольно мерзко; трещины на стенах, пауки на потолке и мальчишка в углу, обнимающий худые коленки. А затем появилась она. Пятый и сам не понял как допустил Седьмую в свою святыню, как раскрыл ей свою тайну, как потом позволил приходить в любое время, как разрешил приходить сюда отдельно от него. Ваня как сорока тащила сюда весь хлам в надежде сделать место уютным.
Началось все с легкой уборки, а закончилось мягкими подушками и забавными светильниками. Пятый даже подарил ей на рождество собственноручно украденный небольшой холодильник, чтобы любимая содовая всегда была поблизости.
[indent] В этом полумраке все равно всё как-то суетно и маятно, слышны довольные голоса людей, которые сейчас получат горячий ужин, под потолком видится северное сияние. Пятый лежит на толстом ковре со странными узорами из снов наркомана и прислушивается к миру. Ночь была их временем — темноволосая девчонка с тонкими пальцами смотрела на него ясными глазами и доверчиво тянула руки, Пятый бережно прижимал её к себе, а после перемещения отпускал талию на секунду позже положенного. Ваня была здесь комнатным светильником, такой нужно носить в кармане, прижимать к груди; он тебя будет греть. Он тебя будет жечь. На самом деле, в руках Пятого было всё время этого мира; время, любое на его выбор. Каждая секунда прошлого и будущего, она для него одного, никто больше не увидит, поделиться хочется, но нельзя. Думает о том, что смог бы изменить столь многое, если бы позволил себе. Если бы наконец перестал колоть отца словами и стал укрощать его делом. Реджинальд воспитывает их на такой грани, будто хочет, чтобы однажды они вцепилась в его горло; вознесли или убили.
  [indent] Шум затихает, Пятому не слышен звон столового серебра о тарелки. Закрывает глаза и представляет весь этот немой спектакль, глядит на лица братьев и едва сдерживает смех от важности Лютера. Взглядом неловко скользит по Ване, смотреть на нее хочется краем глаза, чтобы никто не заметил [даже сам Пятый]. Он Ваню представляет рядом с собой на чердаке, Пятый представляет её отчего-то в церкви и в старом городе, неважно, где оказывается Ваня, она подсвечивает собой помещение, Пятый отползает в тень с негромким ворчанием, баюкать обожженные руки. Черт возьми, она — его вечное чувство вины и она же его панацея. Это чертов катарсис разрывает Пятого уже тринадцать лет. Ему кажется, что за это время у него скопились морщины в уголках глаз, огонь совсем дотлел и в волосах скоро появится седина.
Ваня — прокаженная, но вы не найдете существа более прекрасного.
Ваня — поломанная избранная
Ваня — кусок мрамора, оживающая галатея.
Ваня чиста.
На руках Вани не было крови, а на руках Пятого её уже было слишком много.
[indent] Он раскидывает руки в стороны и мечтает провалиться сквозь ковёр, куда-то в бетонные плиты дома, затеряться меж арматур и рёбрами своими укрепить конструкцию. Отчего же силу его, такую безграничную и живую, держат и заставляют изучать мир на костылях? У Пятого в голове одни вопросы, что никак сквозь сжатые губы наружу не выскользнут. Быть может, легче ему просто уйти и сделать все самостоятельно? Откуда же отцу знать о том, как жить в гармонии с такими силами когда сам он был обычным богатым стариком? Верно, все было из книг; но и в них истина не была столь совершенной. Затхлыми мухами мысли жужжали в голове, доводя до саспенса. Оголенные нервы крутились в морские узлы и тогда, когда Пятый уже был готов соскочить с пола и отправиться куда глаза глядят, вдали скрипнула половица. Он ничего не услышал, полностью поглощённый своими идеями, под прикрытыми веками судорожно бегали зрачки, дыхание участилось. Он выглядел так, будто в любую секунду может взорваться; и взрыв этот откатит всё к нулю, станет тем самым, что сотворил вселенную.
я был камень а она воск